Гордон: Баха, добрый вечер!
Jah Khalib: Добрый!
— Очень рад, что мы встречаемся в Киеве. У меня дебют, можете поздравить: я еще никогда не брал интервью у столь ярких представителей молодежной музыки.
— Хорошо, что Вы меня относите к молодому поколению. Потому что мы уже старички. Но — классно. Я видел Ваш недавний выпуск с Кошевым, это классно. Вы давно ничего не выпускали.
— Вы — Бахтияр Гусейнович Мамедов. Почему Jah Khalib?
— (Задумался). Как-то многое в жизни у меня происходит бессознательно. Как будто кто-то сквозь меня это все делает. В какой-то момент я «на шару», если можно так сказать, так себя назвал. Почему, допустим, мне нравится приставка Jah? У многих это ассоциируется с курением травы, растаманами, растафарианцами. Но мало кто знает историю, что это был великий африканский правитель, Джа Растафари, которого в дальнейшем люди возвели в лик бога. Это приставка чего-то божественного, сильного, что бессознательно засело в моем никнейме. Я только сейчас начал понимать, что оно мне помогает в работе. Как корабль называешь, так он и плывет. А Khalib… Мне кажется, это просто «шух-х-х», нечто из ниоткуда.
— То есть эти два слова пришли внезапно, спонтанно?
— Совершенно. Мне было лет 12 или 13. Со временем я начал изучать личность Джа Растафари. Он был правителем, не применявшим агрессии в своих стратегиях. Он решал все вопросы мирно, хитро, никогда не прибегал к инструментам hard power.
— Вы такой же — мирный, но хитрый?
— Хитрый, согласен (улыбается), но мирный. Для меня люди делятся на две категории: ушлые и хитрые. Хитрый тебя обманет, но так, что ты еще будешь рад после этого.
— А ушлый — тот, у кого есть уши?
(Улыбаются).
— Это тот, кто сделает подло, и ты будешь всю жизнь его проклинать.
— Вы родились в Алматы. Я был там несколько раз. Замечательный, теплый город для жизни.
— Для жизни, но не для работы.
— Вы любите Алматы?
— Безумно. Я часто сравниваю Алматы с Питером. Многие говорят, что это культурная столица. Нет!
— «В Питере — пить!»
— И это тоже. Во-вторых, там люди по-особому любят свой город. И у нас люди могут жить где угодно, но все равно возвращаются в Алматы, говорят, что Алматы — самый лучший город. Для меня — аналогично. Но жить там я не могу сейчас, потому что там нет режима работы. Там невозможно работать!
— Только отдыхать, да?
— Недавно у нас был тур в Казахстане, и я привез друзей из Киева в Алматы, они впервые там побывали. Спрашивают: «Почему везде одни рестораны?» Вы же помните, там ресторан на ресторане.
— (Кивает). И чем выше, тем рестораны лучше.
— Да. Все отдыхают, никто никуда не торопится. После жизни в Москве, побывав в Европе, я приезжаю в Алматы и думаю: «Почему все так медленно?» У меня там родительский дом в горах. Приезжаю туда, открываю окно и просто дышу горным воздухом. Чтобы неторопливо отдыхать, это идеальный город.
— У каждого любой город связан с какими-то ассоциациями. Мой папа в детстве был в эвакуации в Алма-Ате. Говорил: «Алма-Ата — это яблоки». А у Вас какая первая ассоциация возникает?
— Друзья, скверы, парки. Я как бы между поколением 90-х и новым, которое называют «Пепси». Мы застали и старшаков во дворах, были понятия.
— Правильные?
— Думаю, правильные, справедливые. Не те неадекватные, бандитские, которые пропагандируют сейчас, а нормальные понятия. Не обижай слабых, отвечай за слова. Мы застали момент, когда компьютеры начали появляться, игры, зарождение технического прогресса захватили. Мы были современным поколением, но при этом постоянно проводили время на улице, сколько себя помню. У нас рядом с домом был сквер и спортинтернат. Мы постоянно там с пацанами… В Алматы все дворы делятся по названиям, по районам. Ертек, Ямайка… Были дворы, куда нельзя было заходить. Если зайдешь — там тебя «качнут», нужно аккуратней. Были дворы, которые дружат с твоим двором, туда можно заходить.
— Вы заходили во дворы, где можно было нарваться на легкое «качание»?
— Подумаю… Нет!
— Ну да, что я, дурной, что ли?
— Нет, просто наш двор, Вторма… Я жил во дворе, который назывался Шагай, но тусовался во дворе Вторма. У нас старшаки были заряженные, они всех в округе поставили нормально, можно было двигаться. Но если что-то возникало… Были драки. Не такие, конечно, страшные, как в 90-е. Мой старший брат застал самые жестокие моменты. И ножевые были, и выстрелы. Драки почти каждый день. Но драки на кулаках, толпа на толпу — у нас не было. Все уже утихало, но еще чуть-чуть оставалось. И хорошо, что в такой мере, что мы не выросли отморозками. Я смотрю на своего старшего брата… Он не понимает, где находится. Для меня дети и подростки 90-х — реально потерянное поколение. Те, которым тогда было лет 25-30, чуть-чуть уже сформировались, в то время нарубили лавандосика — и у них все хорошо.
— Легкого?
— Кто легкого, а кто и хорошего.
(Улыбаются).
Кто-то во власти уже. А вот подростки… Мой брат еще и боксом занимался, чтобы за себя постоять. Они застали очень тяжелый период. В Алматы восточные люди. Казахстан — восточная часть мира. Ребята горячие. Помню, мне было шесть лет, брат приходил домой, его вечно приходилось латать, бинты завязывать.
— Какая у Вас разница в возрасте с братом?
— 12 лет.
— Где он сейчас живет?
— В Алматы, в своей квартире.
— Устроенный?
— Живет сам по себе, работает. Как мне описать брата? Он очень умный парень. Его зовут Санжар. Закончил школу с золотой медалью, закончил университет с красным дипломом. Невероятно умный, он знает все, может книгу за ночь прочитать. Есть категория людей — гении, которым жизнь неинтересна.
— Потому что он все про нее знает?
— Да. И ему настолько все равно… Все моменты, карьерный рост… Он работает, читает книги — вот и все, вся его жизнь.
— Вы ему финансово помогаете?
— Я помогаю всей семье.
— Брат один, да?
— Это сводный брат, от маминого первого брака. Есть еще сводные брат и сестра по папиному первому браку.
— Им тоже помогаете?
— Нет, там не помогаю, у них хорошо все. Отец иногда возит меня к своей родне. Вот, у дяди с той стороны в прошлом году со здоровьем случилось… В экстренной ситуации, когда нужны большие деньги, я всегда рядом.
— У казахов вообще принято помогать родственникам.
— Да. Мой отец — азербайджанец. Но у казахов и азербайджанцев это одна тема. Это все тюрки. Татары, казахи, узбеки, турки, крымские татары, башкиры — один менталитет. Поделены из-за того, что где-то тюрки жили в горах, как азербайджанцы. Это тюрки с кавказским менталитетом. Кто-то жил в степи, допустим, казахи, они кочевыми стали. Но, в сущности, взгляды на жизнь одинаковые. Родственники, семья — превыше всего. Где-то это чересчур, я считаю. Но в то же время это правильно. Я жил в другой части мира, в Англии. Там, когда 16 лет ребенку исполняется, родители просто избавляются от него.
— «Ты брат мой, а хлеб ешь свой».
— Да-да. Когда я впервые это увидел, то подумал: «Это неадекватно». Сейчас я думаю, что и там есть какой-то плюс. Я в один момент настоял, что хочу жить самостоятельно. И мне отец с мамой разрешили. Но если бы я не был готов к этому, так не было бы. Семья — это святое, всегда нужно переживать за семью. Но надо и давать дорогу, чтобы развиваться.
— Отец Ваш — азербайджанец…
— …очень строгий!..
— …мама — казашка. Гремучая смесь!
— Интересная! Необычная, редкая.
— Вы говорите «тюркские народы», но азербайджанцы и казахи все равно разные. Я служил в армии и с теми, и с другими — они разные люди.
— Да.
— Где и как папа с мамой познакомились?
— О, это интересная история! В советское время мама была ответственным работником, отец был коммунистом. Он всегда мне показывает отчисления на партию, которые делал. Познакомились они в санатории «Нафталан» в Азербайджане, где нефтяные ванны принимают. В свое время это был один из самых крутых санаториев. Чтобы туда получить путевку… По какой-то случайности маме дали путевку. И там она познакомилась с отцом. Что было дальше — это долгая история, полная «Санта-Барбара». Но вот так друг друга нашли. Казалось бы, два абсолютно несовместимых человека.
— Только в советское время такое было возможно.
— Кстати, да (смеется), потому что сейчас все подбирают под себя пару. Но в советское время зато была настоящая, беспредельная любовь. Познакомились в санатории — и бах!
— Сейчас в Казахстане родители подбирают пару молодым людям?
— О-о-о… Да. И в Азербайджане. Ну, не подбирают так жестко, как раньше, лет 200 назад. Вот, ты с ней женишься, а ты с ним, и все, короче, нет выбора. Сейчас технично делается. Помню, сидели с отцом, он говорит: «Поехали, нужно к нотариусу заехать, кое-что оформить по дому». Там на меня все записано. Едем. Мой отец, как истинный азербайджанец, ходит в Казахстане только к азербайджанцам в рестораны, магазины, только к азербайджанцам-нотариусам. Свои у него приколы. Поддержка диаспоры — очень сильная штука. Сидим у нотариуса, и там же дочка этого нотариуса с ребенком, играет с ним. У азербайджанцев отношения отца и сына дружественные, очень близкие. Нет сильной иерархии «отец — сын». Ты должен почитать отца, слушаться, но иногда подколоть друг друга можно. И я отцу говорю: «Ты зачем „рыбачишь»?» Я понял, что эта девочка не просто так сидит у нотариуса. Технично так. Или мама: «Пойдем, — говорит, — в театр». Идем, она с подружкой, которая берет свою дочку, случайным образом они сажают нас рядом. Я понимаю, что девочка слишком молодая, у нее идеология еще не моя. Они так пытаются, что, вот, надо… Но и папа, и мама у меня очень современные. Я их приучил, мы постоянно общаемся о новом времени, о новой ментальности.
— Сколько родителям лет?
— Мама 1960 года, отец — 1956-го. Они очень взрослые. Но я всегда удивляюсь их жизненной энергии, которой так много до сих пор. Они настолько на бодряке. Я маму называю «Взрыв». Отец — очень статный человек. Мы построили дом в горах, он занимался стройкой, сидит все время в доме. Я на трудовом фронте зарабатывал деньги, он строил. Он безумно крутой строитель. Он из редкого сейчас типа людей, настоящих мужиков.
— Он нефтяник, верно?
— Был нефтяником и строителем. Строил заводы. Начинал с бурения скважин, с нуля, как в Советском Союзе было положено. Если хочешь стать директором завода, должен пройти путь…
— …иди бури!
— Да. Он мне показывал фотки, где держит в руках бурильный аппарат. Удержать его сложно. Сейчас отец сидит в своем доме, кайфует, пьет чай. Для азербайджанцев чай…
— …культура…
— …даже не культура, это наркомания. И каждое утро у родителей начинается с какого-то взрыва. Они друг над другом прикалываются.
— Но по-доброму же?
— Это классно! Они не дают друг другу почувствовать себя серыми.
— Любят друг друга до сих пор?
— Думаю, да. Но что такое любовь?
— Да, кстати, что это?
— Сейчас у многих неправильное понимание. Все думают, что любовь — это что-то сказочное. Я называю это «больной любовью», эмоцией. Но любовь — это не эмоция. Это когда ты через что-то проходишь. У моей мамы был первый брак, у отца был первый брак. И они нашли друг друга во втором браке, хотя они абсолютно несовместимые. Это комедия, когда на них смотришь со стороны. Конечно, они любят друг друга. У нас были тяжелые моменты в семье. Современная девушка, упав в нищету, ушла бы сразу от мужчины. А моя мама никогда не уходила от отца, а тот никогда не расслаблялся.
— Были сложные моменты, да?
— Очень жесткие. У моего отца забрали бизнес рейдерским путем. Рэкетиры.
— В 90-е?
— Нет, эта история не связана с 90-ми.
— Какой бизнес был?
— Хороший бизнес, по производству трансформаторного масла. Он был монопольный в Казахстане. Отец ведь химик, у него была запатентованная технология, которой не было ни у кого в Казахстане.
— Пришли и забрали?
— Забрали.
— После этого началась нищета?
— В залоге еще были наша квартира, машины. Мы не жили на суперширокую ногу. Отец-то был коммунистом. У него стоял завод, который он сам построил, имел большую долю. Были, конечно, кредиты в банке. У другого человека был бы уже целый холм всего. Но отец всегда говорил: «Чужое никогда не бери, то, что тебе положено, забирай». У отца на то время зарплата была $2000. Хорошая зарплата, тогда доллар еще был весомым. У нас была трехкомнатная квартира. Точнее, две квартиры соединенные, пять комнат в общей сложности. Была машина. Не был я мажором, но в то же время был обеспеченным. Отец меня приучил, что те $2000 — его, остальное — не его. Хотя его работники уже понаворовали отовсюду и квартиры себе накупили, и машины.
И вот так происходит, что забирают завод. У нас в семье начался период, реально сплотивший нас. И меня это сформировало как мужчину, если так можно сказать. Если бы я жил дальше в этой квартирке, комфорт, уют, машина, ничего не делал — я бы, мне кажется, и до сих пор не нашел бы себе работу, профессию. Метался бы из офиса в офис. А так был стимул двигаться самому.
— После рейдерского захвата завода не стало ни квартиры, ни машины?
— Не стало.
— А где жили?
— На съемных квартирах. Мама у меня — четкий тыловой фронт. Тыловик. Она откладывала деньги, сохранила какую-то сумму, $100 тысяч, по-моему. Мама тоже работала. На первое время хватило. Мне тогда казалось: $100 тысяч — это так много!
— Мгновенно разошлось?
— Потом я понял, что деньги просто улетают. Любая сумма! Миллион, два миллиона, три. Деньги — настолько вообще нестабильная штука. Кажется, что все хорошо. Сегодня возьму 500 на аренду квартиры, то, это… и все разлетелось, просто ушло. В какой-то момент мама сказала, что все, уже не варик вот так сидеть батрачить, работать на аренду. Был домик деда моего старшего брата Санжара, о котором мы говорили. Мы переехали в эту избушку. Отец там поставил батареи, провел тепло. Мы восстановили печку, которая была сломана. Это был самый, наверно, интересный момент моей жизни, я его буду все время помнить. Для многих это нормально, кто жил с детства в такой избушке. Они думают: «А что тут такого типа?» А для меня это было — ба-ам, ни фига себе! Каждую ночь мы с отцом посменно вставали уголь разжечь. Чтобы экономить, ломаешь уголь на две части, кладешь. Бревна где-то находили. Мама суетилась там и тут, раз — КамАЗ бревен где-то нарулит, бесплатно найдет.
— Жизнь побила немного?
— Родителей, наверное, да. Меня, в общем, не сильно, меня наоборот…
— …закалило?
— Да. Помню, дал себе обещание, увидев всю эту бедность. Естественно, родители ругались. В любом доме, когда в семье нестабильные моменты, даже материальные — это автоматом ссоры. Мне тяжело было на это смотреть. Я думал: придет момент — построю дом родителям. И это недавно случилось, благодаря музыке. Слава богу, конечно. Не только музыке, и другим моментам… Мы жили за городом, получается, где-то два часа до центра города, куда мне нужно было каждое утро.
— Два часа?!
— Это не так долго, допустим, для Москвы или Киева. Но для нашего города, где все в 10-15 минутах… Первое время ездили на автобусе. Прикольный такой автобус, приезжал в 6.15 утра ровно. Нужно было в 6.10 быть на остановке обязательно. В этом автобусе все из Алматинской области едут в город. Долгий путь был, две пересадки. Я потом ехал в универ, а мама — в мэрию, она там работала начальником отдела культуры. Это была честная госслужба. Если бы она была нечестной, мы бы, естественно, не жили плохо. Мама моя тоже коммунистка на самом деле. В семье все справедливые… И так мы жили. А в какой-то момент я переехал от родителей, сам начал жить. С друзьями.
— Вы больше азербайджанец или казах?
— Честно сказать… Вот даже как исполнитель я сейчас как некая единица популярная. Боюсь этого слова, но произнесу. Приезжаю в Азербайджан, все говорят: «Ты наш!» Приезжаю в Казахстан, говорят: «Ты наш!» И я не понимаю, чей я все-таки. И мама с отцом всю жизнь: «Он мой!» — «Нет, он мой!» (Улыбается). Вы знаете, это все ситуативно. Мне кажется, у метисов это все вот так работает. Где-то я казах, где-то азербайджанец. В творчестве у меня сочетание степной тюркской и кавказской музыки, какой-то микс.
— Хорошо, когда смешение национальностей, правда?
— Да, ты мыслишь по-другому. Но понять, чей я, никогда не могу. Приезжаю к друзьям в Баку — а вы знаете, в Азербайджане очень патриотичные ребята — они мне говорят: «Это твоя родина». Бесспорно, это моя отчизна, мой отец тоже так говорит. Но в то же время Казахстан — тоже моя родина. Казахстан меня вырастил, дал мне друзей, я пошел там в музыкальную школу, встретил там первую девушку.
— Казашку?
— Дайте вспомню… Нет, первая у меня была татарка или что-то такое.
— Алматы — многонациональный город.
— 123 нации.
— И нормально живут, правда?
— И это очень развитый город, ничем не хуже Киева или Москвы. Единственный вопрос — загрязнение. Нужно бороться.
— Внизу, да? Наверху-то ничего.
— Да, в котле. В горах, где мы живем, хорошо, там дышать можно. Внутри города невозможно дышать. Я в Киев переехал отчасти потому, что здесь очень хороший воздух. Здесь настолько чисто! По сравнению с Москвой, Питером, и где я только не был…
— Вы с детства перепробовали много профессий.
— Может быть.
— Давайте перечислим каких? Кем были?
— В пивнушке я работал, наливал пиво. Не знаю, как это можно назвать? Кегменом, барменом?
— Пивоналиваем.
— Да. Работал на кладбище. Мы с друзьями хоронили людей.
— Да Вы что!
— По выходным, когда денег не было.
— Копали могилы?
— Копали могилы. Когда я переехал от родителей, сказав, что хочу жить самостоятельно, мне было то ли 16 лет, то ли 17, я только в универе начал учиться. Мы с пацанами жили в квартире втроем. Я им говорю: «Ну че, нам нужно как-то зарабатывать деньги». Я работал на студии днем, после универа. А в выходные у нас допзаработок был — мы ездили на кладбище, работали кладовщиками, на похоронах. Закапывали людей.
— Покойников не боялись?
— Покойников? Вы знаете, нет. У меня с детства духовное образование хорошее. А что покойники?
— Живых надо бояться, да.
— Вот, человек умер. Покойник, умерший. Все называют смерть какими-то страшными словами. Хотя на самом деле смерть — это же новое перерождение.
— Вы верите в это?
— Обязательно. Это возврат души. Я это чувствую даже иногда. Естественно, на кладбище тяжелая атмосфера. Люди плачут, женщины у забора. У мусульманских народов, в том числе у казахов, женщин особо к могиле не подпускают на похоронах. Чтобы не было сильного плача. Считается, когда ты плачешь, ты противоречишь воле Бога. Типа Бог забрал человека — все. У нас мужики хоронят. Читает священник, так называемый имам, молитву. Вот так все происходит. А за забором женщины плачут. Если женщина не будет плакать, она может спокойно стоять у могилы.
— Были душераздирающие сцены при похоронах, которые вам, пацану, запомнились? © РИА Новости, Кирилл Каллиников | Перейти в фотобанкКазахстанский рэпер, певец и продюсер Джах Халиб
— Нет. Мне было 16-17 лет. Плюс у меня родители… Я ребенок от второго брака. Такого ребенка воспитывают на опыте. Риск комплексов [отсутствует]. Отец с мамой — реалистичные, жесткие люди. Единственное, что меня всегда трогает за душу — когда что-то у моих близких не так. У родных, друзей, у команды моей. Это реально меня сразу пробивает.
— Помимо того, что людей закапывали, где еще работали?
— На автомойке. Тоже такой допзаработок был. На многих студиях я работал. Разные темы есть в звукоинженерии. На одной студии я был человеком, который поправляет вокал. Есть программы, которые тюнят вокал, и я брал эти кривые вокалы…
— …выравнивали?
— Да, рисовал мелодию. На другой студии я писал музыку ребятам, на третьей — записывал. Постоянно был в поисках денег, нужно было зарабатывать. И это классно! Настолько круто! Вижу сейчас ребят, им 24 года, 30 лет — они до сих пор не думают о том, как зарабатывать. Я думаю: «Ты что, братан?»
— «Как вы живете?»
— Для меня, если ты не начал после 30 зарабатывать — все. Ты всю жизнь будешь за чертой обеспеченного мужчины. Я об этом думал с детства. Мама мне всегда говорила: «Ты должен зарабатывать, думай о работе, о деньгах, ты должен быть обеспеченным».
— Стиль музыки, которой вы занимаетесь, которая принесла вам славу, как называется?
— Тоже — вот как его назовешь?!
— Рэп?
— Сейчас называют рэпом все, что популярно. Раньше называли поп-музыкой. Песня моей молодости, первый мой небольшой выстрел, который принес мне популярность в СНГ — «Все, что мы любим».
— Напомните ее.
— Она о сексе и наркотиках. Мне было 17 или 18 лет, тот самый период независимой жизни, по-моему, второй курс университета. Я начал встречаться с девчонкой, у нас с ней забурлило. Первые мои взрослые отношения. Она была старше меня на 10 лет.
— Уже и девчонкой не назовешь.
— Она была волчарой! Она съела меня. Влюбила бедного пацана — и все понеслось.
— Учились с ней вместе?
— Она училась на несколько курсов старше. Но я всегда старше своих лет выглядел, поэтому смотрелись мы с ней нормально. (Улыбается). Она была темпераментная девушка. Я кавказец, человек восточных кровей, тоже темпераментный.
— А она кто по национальности?
— По-моему, болгарка. Горячая болгарка! Первая влюбленность у мужчин, мне кажется, всегда такая. И хорошо, что она произошла у меня рано. Я знаю пацанов, у которых еще не случилось влюбленности в жизни, и они такие дети. Мужику обязательно нужно влюбиться.
— Она с ума свела?
— Страшно! Я поплыл максимально, вообще.
— Были безрассудные поступки?
— Не сказал бы, что безрассудные… Хотя нет. Выбросили из универа меня.
— Ох! Какой факультет?
— Музыкознания и менеджмента. Я учился на арт-менеджера.
— Когда Вы стали знаменитым, она появилась в вашей жизни? Хоть мельком?
— Мы недавно общались с ней, года два или три назад.
— И?..
— Достаточно интересная история. У меня есть песня из старых, не очень известная, написанная, когда мы расстались. Сейчас я понимаю, почему мы расстались. Понимаю, что это ни к чему бы не пришло. И в той песне я со злости напророчил ей некое будущее. Не очень хорошее будущее старой девы, одиночество. И именно так и происходит. Ее муж бросил, у нее ребенок. Веселый такой пацанюга, прикольный.
— У Вас в душе ничего не екнуло, когда вы ее снова встретили спустя годы?
— Нет. Я уже взрослый, не мальчик 16-летний.
— Продолжить отношения не захотелось?
— (Качает головой). Я прошел это уже. Но благодаря этим отношениям, благодаря ей я стал мужиком.
— Но связь осталась?
— Мы общаемся, периодически созваниемся, можем спросить: «Че, как дела?»
— Нескромный вопрос. Вы ей помогаете финансово?
— Нет, ни в коем случае. Я не ее мужчина, почему я должен помогать финансово?
— Возвращаясь к стилю музыки. Не рэп, не поп, а что? Как назвать?
— Знаете, как это сейчас называют?
— Jah Khalib style?
— Кальян-рэп. И это очень смешно. (Смеется, затем становится серьезным). Мне кажется, это соул с восточными мотивами. В основе гармония достаточно стандартная, что-то в стиле Стинга по музыке. Ударные по ритму свингованные, как хип-хоп и джаз. А сверху идет абсолютно восточная мелодия, простая, лирическая.
— В детстве Вы рэп любили?
— Рэп я люблю и до сих пор. Но я не называю свою музыку рэпом. Меня на музыку с детства брат подсадил.
— Чье творчество на Вас оказало влияние?
— Мой старший брат Санжар был очень крутым чуваком по школе. Он научился играть на гитаре по советскому самоучителю. У меня до сих пор дома лежит эта книга. Я всегда думал: «Ни фига себе, он по книге сам научился на гитаре играть!» У него был магнитофон, на который он записывал свои треки. Просто дальше у него это не пошло. Он мне ставил всякие кассеты, потом я диски покупал. Копил деньги, которые мне отец в школу давал, на накопленные деньги покупал себе CD-шки крутые. Когда я купил себе плеер, это вообще был разрыв. Я с детства любил музыку, это все мое.
— Пару фамилий назовете?
— Альбом крутой DMX был у меня в CD-варианте. It’s Dark and Hell Is Hot. Недавно мы его переслушивали, блин, это круто до сих пор. Мне было 10 лет, брат, который уже работал, мне подарил на мой первый юбилей музыкальный центр и альбом группы «Каста» «Что нам делать в Греции?». Это был сольный альбом Влади 2002 года выпуска. Вообще сумасшествие, тогда я познакомился с рэпом на русском. Потом IAM, была такая группа французская. Французский рэп тоже хорошо шел. Тупака у меня было две кассеты, The Notorious B.I.G. две кассеты, брат любил слушать Onyx.
— Кто в России и в Украине сегодня крутой в этом направлении?
— В рэп-направлении?
— Да.
— Сейчас все меняется. Если раньше я бы назвал определенный топ-3, то сейчас… И рэп сам по себе изменился в мире, стал чуть другим.
— Более мелодичным?
— Да, более мелодичный, более коммерческий. Сделали такую форму коммерческого звучания.
— Monatik крутой?
— Monatik — это не рэп. Для меня это больше фанк, поп, соул. Он для меня Джастин Тимберлейк или Фаррелл, и, я думаю, он это прекрасно знает. А новый рэп сейчас — это молодые пацаны, просто беспредельные, сумасшедшие.
— Беспечальные.
(Улыбаются).
— Есть Моргенштерн, такой чувак, крутейший. Причем для меня, исходя из моих моральных принципов, он вообще недозволенный человек. Как человека я его где-то не понимаю. Он отмороженный, некий рокер. Но я понимаю, что он крутой.
Сейчас рэперы соединили в себе принципы поведения и музыки рок-звезд. Рэп сейчас в основном об одном: о девчонках, тачках, бабках. Если раньше у того же Dr. Dre рэп был о том, как тяжело быть черным, как тяжело быть гангстером, о ноше, которая взвалилась на наши плечи, то сейчас читают: как круто, что я гангстер и у меня есть ствол. Немного поменялась идеология. Что такое рэп, как и что такое любовь, непонятно. Для меня рэп — это музыка протеста. Eminem, читавший песню о том, какие у него сложные отношения с мамой — это протест молодого человека, это песня о его комплексах. Или песни группы N.W.A — против правительства, которое угнетает черных. Тупак, который был на стороне «Черных пантер», был революционером в этом плане. The Notorious B.I.G., который писал в своих песнях о том, что когда я умру, то уйду в ад, потому что моя мать сосала чьи-то гениталии, чтобы я мог покушать. Вот это — рэп!
— Рэп, когда беда у человека?
— Ну, реально! С другой стороны, немного консервативно, по-стариковски говорить: «А, это новое, это не рэп». Это рэп, просто в новой форме, новая ментальность.
— Казахстанскую консерваторию Вы закончили?
— Не закончил. Должен был закончить.
— Сколько курсов проучились там?
— О, продолжим историю. Я на втором курсе слетаю из консерватории. А я учился бесплатно. Год я от отца скрываю, что меня выкинули. Если бы отец узнал, была бы паника. Я и так не хотел его расстраивать в тяжелое время, чтоб я еще был обузой. Для него было большим плюсом, что я поступил в универ на бесплатное. Вот что я могу сказать о своей семье: мы друг друга понимаем. Можем выражаться жестким языком, обидно друг для друга, но мы всегда держимся друг за друга. Вот это круто. Я от него скрывал, а мама меня поддерживала, говорила отцу, что, вот, он учится, все хорошо. Я год зарабатывал деньги на студиях. Начал работать еще больше, чтобы через год восстановиться на платном. Обучение в консерватории было очень дорогое для меня, $3 тысячи в год. Или миллион тенге. Очень много! Я работал как прокаженный. Мне друзья предлагали выйти, кого-то шокером [ударить], но я всегда понимал, что нельзя такие вещи делать. Зачем это нужно, все равно вернется же? Я на чесноке всегда работал, спал на работе, в студиях. Брал такие большие объемы работы. В итоге заработал. Где-то мне родственники помогли, 200 тысяч тенге.
Прихожу в консерваторию, мне говорят: «Мамедов, на хера ты пришел?» «Пришел, — говорю, — учиться на платном». Они смотрят на меня вот такими глазами. В консерватории мало кто учится на платном. Они такие: «Ну, Мамедов, ты, конечно, стрелок». Я поступаю, начинаю учиться. Наступает момент, когда творчество прет, идет большой творческий поток. Надо успеть там поработать, там, в выходные поехать на работу и еще учиться успевать. Я ни хера не успевал учиться. Еще и пришлось второй курс заново проходить, 10 новых предметов, которые появились по методике министерства образования. Но я снова закрыл второй курс. Я курсы закрывал на «летниках». У меня всегда было четыре-пять «летников», и все препода меня ненавидели: «Мамедов задерживает всех». Представьте: у учителей закончилась сессия, и они должны остаться из-за одного Мамедова, потому что у него пять «летников». У меня были индивидуальные занятия. Я всегда прикалывался. Это моя нетактичная тема: люблю подкалывать тогда, когда не надо. Называл это «мои личные курсы». Препода такие: «Да он вообще офигел! Мы из-за него тут просиживаем!» Но им за это платили дополнительно.
— Так все же закончили или нет?
— Рассказываю. Второй курс с пятью «летниками», третий курс. Когда я третий курс заканчивал, это был четвертый год моего обучения. И — пошла карьера у меня. Стрельнула песня.
— Какая уж тогда консерватория!
(Улыбаются).
— У меня начались концерты по Казахстану. Первый концерт — $500. Я думаю: «Вау!»
— Гонорар!
— Для меня это были невероятные деньги! Девять лет до этого я занимался этой музыкой, со школы. Писал эти песни в надежде на то, что стану артистом. И это стреляет! Приезжаю в города и вижу, что люди поют мои песни. Это круто!
— Первый концерт в Алматы был?
— До «Все, что мы любим»?
— Первый платный?
— А, именно с гонораром… Нет. Первый платный был у меня… Уф, а я и не вспомню. (Задумался). В Астане! Первый в Астане, а потом пошел тур по Казахстану, по западу.
— В общем, понеслось, и консерватория не закончена, правильно?
— Нет, я учился дальше. Закрывал «летники».
— Ну Вы настойчивый!
— Я хотел закончить универ ради родителей, если честно.
— Закончили?
— Нет. Не закончил.
(Смеются).
Четвертый курс, последний. В совокупности, получается, шестой год моего обучения.
— Шел шестой год…
— Шестой или пятый, короче, очень много времени. У меня концерты уже за рубежом начинаются. Было несколько привозов в Москву. Я уже зарабатываю, снял хорошую квартиру в городе, перевез туда маму с отцом. Трехкомнатная квартира, но хорошая.
— А гонорар уже $1000?
— (Усмехаясь). Даже где-то побольше. Уже неплохо было. Мы буквально за год нарастили гонорар в три-четыре раза. $2-3 тысячи я зарабатывал за концерт. Моя готовая дипломная работа до сих пор лежит дома. «Модель продюсирования артистов». Это работающая методика, в принципе, та самая методика, по которой я сам работаю сейчас. Лично написал дипломку. Я договорился со всеми преподавателями на четвертом курсе, мне все поставили хорошие оценки. Кроме одного. Того, кто был моим научным руководителем по дипломной работе. Мама уже говорила: «Ну давай, закончи уже эту консерваторию». Она считается престижной в Алматы. Статус консерватории не каждое учебное заведение получает. Один предмет у меня остается, его ведет мой научный руководитель. Господи, я сдаю с тобой дипломную, я твой человек. Я думал, она меня выручит. А она мне говорит: «Я тебе поставила двойку, неуд. Но ты можешь пересдать «летник». А система такая, что на четвертом курсе последний семестр и нет понятия пересдачи. Дальше только сдача диплома. То есть, если ты получаешь двойку на последнем семестре, ты исключаешься.
— И надо все заново?
— Я говорю: «Какая двойка?! Нет пересдачи на этом курсе!» Не знаю, специально она или не специально. Но я почувствовал, что специально меня сливают. Представьте, я иду весь этот долгий путь, что я только ни пережил, чтоб дойти до четвертого курса. Уму непостижимо, реально. Это очень много денег. Абсолютно бесполезная, дурацкая затея, в которую я верил и топил ради своих родителей. Для них диплом важен. Для меня это не так важно. Звоню маме. А мама у меня всегда была на стороне преподавателей, конечно, и до этого я был виноват. Но сейчас она уже начала понимать, что я взрослый человек, который потихоньку начал реализовывать себя в своей карьере. Я обеспечиваю своих родителей. Она понимает, что я зарабатываю, что я не какой-то потерянный случай блудного сына. Я нормальный сын. И она уже на моей стороне. Тогда я звоню ей: «Меня исключили». Она говорит: «Как?!» Все это правда. У меня до сих пор лежит зачетка, все отметки проставлены, а на одном предмете — двойка. Не представляю, что было с моей матерью. У меня был шок. Не такой, как от взрывающейся гранаты, но такое состояние — «что происходит?!»
— Чем закончилось все?
— Ничем не закончилось. Мне они еще деньги должны, я их не забрал еще. Наверное, не отдадут. Знаете, что было на самом-то деле? Меня очень не любили в консерватории, потому что я среди студентов возводил революционные моменты. Я знал, что в консерватории очень много денег отмывают администрация, проректоры. Это было настолько нагло. Мы были арт-менеджеры, те, кто делает ивенты. И мы обеспечивали студенческую жизнь в качестве практики. Делали «Мисс консерватория», такого никогда не было. На день посвящения студентов мы делали попсовый концерт. И классические номера были, и попсовые. Просто чтобы студентам разгрузиться. И меня вызывала ректор, которая ненавидит всю музыку, кроме классики. Опять же — консервативные, старперские взгляды. Я тоже могу сказать, что новый рэп — это говно. Но я так не скажу. Потому что это эволюция. Новое поколение, все всегда меняется. Я ей объяснял: «Ну не хотят они классику слушать на свой День студента. Классика для них — учеба, они каждый день отрабатывают, играют эти произведения. Им охота прийти на этот гребаный День студента и послушать Леди Гагу, которая для вас конченая». Не было в консерватории студенческой жизни. Только занятия, занятия, занятия с самого утра. Еще и общага такая, что после 12 не выйдешь. Большинство студентов консерватории в общаге живут. Я не представляю, как можно так жить. Я хотя бы алматинец, могу после универа с друзьями загулять, есть что вспомнить. © РИА Новости, Анатолий Устиненко | Перейти в фотобанкАлма-Ата, Казахстан
— Когда-нибудь Вы закончите эту консерваторию?
— Наверное, я закончу Бакинскую консерваторию. Переведусь ту
